Как я поступила в литературный институт

В 1987 году я решила поступать в Литературный институт. Кругом вскипала перестройка, с телеэкрана летели ошарашивающие слова, которые произносил лысый человек с чернильной кляксой на лбу, с добрыми глазами, что тоже ошарашивало, - но я ничего не замечала. Менялась эпоха, все мечты становились явью

Конкурс в Литинститут был - тысяча человек на место. К тому же и поэтом я была не совсем настоящим, а так, бард. Кому нужны мои песенки? Правда, в бардовских кругах я лицо известное, автор с именем, но что такое «бардовские круги» с точки зрения большой литературы...
- Попробуй к Левитанскому, - подсказали всезнающие московские знакомые, - к нему можно пробиться. Попроси рекомендацию. А без этого в Литинститут и соваться бесполезно.
- Мне бы к Окуджаве, - наивно помечтала я вслух.
В ответ меня высмеяли. Ты, деточка, совсем с ума сошла. Одно слово - с Урала. Окуджава никого не принимает. Он недавно корреспондента «Шпигеля» с лестницы спустил. И рекомендаций он никому не дает.
Набравшись храбрости, я позвонила Левитанскому и путано объяснила, чего я хочу.
- Приезжайте, - уныло ответил добрый голос в трубке - Хотя что ж, я же не начальник, что вам даст моя рекомендация... право, не знаю...
Я схватила гитару и полетела в Безбожный переулок. Дверь открыл сам Юрий Давидович Левитанский - невысокий, в синей линялой футболочке, с легкими, седыми, «богемными» волосами. Он был очень похож на свои фотографии: лицо благородного спаниеля с печальным взглядом.
В комнате, куда мы вошли, не было ничего, кроме стеллажей с книгами, журнального столика и двух кресел. На единственной свободной стене висели детские рисунки и маленькая скрипочка. Он закурил «Яву» и с сомнением посмотрел на меня.
- Вот, - показал он куда-то вверх, на стеллажи, -до Пушкина все равно никому из нас не подняться... Вы поете? Ну, спойте, хотя что ж...
Пассаж насчет Пушкина, честно говоря, лишил меня последней уверенности в собственных силах, но когда я начала петь, я, как всегда бывало, мгновенно успокоилась. Вернее, забыла обо всем, кроме песни.
Левитанский заволновался. Встал с кресла, достал еще сигарету из пачки и снова сел.
- Пойте, пойте, - показал жестом в ответ на мой вопросительный взгляд.
На последних строчках он схватил телефонную трубку и бормоча «ну, это надо звонить Булату» набрал номер - я и ахнуть не успела.
- Булат, - взволнованно и мягко зарокотал он, - у меня здесь молодая женщина с гитарой... да нет, ты не шути, ты послушай, она так поет, - он смущенно понизил голос, - ты непременно должен, я сразу сказал - это для Булата... Стихи? В том-то и дело, что очень... Да-да, если.не возражаешь, прямо сейчас.
Через несколько минут мы стояли на лестничной площадке соседнего подъезда и звонили в дверь.
Все произошло так стремительно, что я не запомнила ни этажа, ни номера квартиры.
С тех пор прошло больше десяти лет, многие детали исчезли из памяти, но слова, сказанные мне великим поэтом XX века, я помню. Тогда я не придала им значения, подумала: читает мораль, ничего, потерплю. Теперь-то я понимаю, сколько в них было смысла. «Писательство - дело ответственное», - вот что он мне сказал. И еще: «Ничего и никого не бойтесь». Теперь-то я понимаю, что слово - оружие посильней огнестрельного и что единственное, чего боится зло - это честного, открытого слова, сказанного в лицо, а не в спину. Потому что зло косноязычно.
Открыл сам Окуджава - высокий, худой, со знакомым до боли лицом. Как-то особенно нежно поздоровался с Левитанским. На меня же посмотрел, как на досадную букашку, таким равнодушным, непреклонным взглядом, что я очень ярко представила, как бедный корреспондент «Шпигеля» летит с лестницы, нелепо взмахивая руками. Душа у меня ушла в пятки. «Не понравится - выгонит», - мелькнула отчетливая мысль. Через длинную темную прихожую мы прошли в комнату, занавешенную тяжелыми мягкими шторами и утопавшую в полумраке, в то время как за окнами звенела и грохотала обычная будничная середина дня. Стены были сплошь увешаны картинами и фотографиями в рамках. Очень хотелось рассмотреть их получше, но такой возможности мне судьба не дала. Мои высокие судьи уселись в кресла, драпированные тяжелой мягкой тканью. Окуджава кивнул:
- Пожалуйста, пойте.
Я спела другие песни , чем Левитанскому. Он слушал с теми же непреклонными глазами, проронил: «Это не про вас». Левитанский сидел молча, не шелохнувшись. Прощай, Литинститут, прощай, большая литература. Я остановилась в нерешительности.
- Пойте, пойте, - сказал Окуджава. - Ничего и никого не бойтесь. - Это он меня воспитывал, оказывается. Еще есть надежда. Не нравятся литературные сюжеты - тогда «Возок».

Отреклась от родительской стаи,
Преступила закон,
И теперь я скорлупка пустая
Под любым ветерком.
Уезжают в возочке открытом
В неизбежность, в туман,
И вдали за туманом блестит им,
Что невидимо нам.
Мы стоим и ладонями машем,
Я и сын мой вослед,
И кричит он «где наши, где наши?» -
Никого уже нет.
Даже пыль перестала крутиться -
Унеслась, улеглась.
Вы простите мне, мама, сестрица.
Что от вас отреклась.
Я давно уже с вами в расплате...

- Хорошо, - тихо, с наслаждением произнес Окуджава, - очень хорошо. Подойдите сюда, садитесь, Вы курите? - он взял со столика пачку «Явы» и протянул мне. Они оба уже вовсю дымили. Не то чтобы я курила, но сказать «нет», когда божество протягивает тебе пачку, было немыслимо. Я взяла сигарету и села на краешек кресла, чтобы не дай бог не провалиться в его податливую глубину и не оказаться в слишком непринужденной позе.
- Так чего вы хотите?
- Учиться в Литературном институте, - ответила я автоматически, не веря собственным глазам и ушам. Он повернулся к Левитанскому и сказал непререкаемо спокойным тоном патриарха, которого никто не смеет ослушаться:
- Я напишу письмо Жене Сидорову, завтра мы с ним увидимся. - И повернувшись ко мне:
- Только учтите, что писательство - дело ответственное. Вам лишь кажется, что вы пишете потому, что вам хочется. Это не так. Чем больше вам дано, тем больше спросится. И, пожалуйста, не называйте свои стихи «текстами». - Он поморщился и впервые улыбнулся. - Я думаю, у вас стихи, а не «тексты».
Потом были экзамены. После третьего экзамена ко мне подошел ректор Литинститута Евгений Юрьевич Сидоров и спросил:
- Как сдаете?
- Сочинение - пять, русский устно - четыре, литература устно - пять, - ответила я, изображая мужество, так как четверка по истории, которую не было никакой надежды сдать на пять, означала бы провал.
- Историю надо сдавать на пять, - сказал он укоризненно, как бы мысленно ставя галочку в записной книжке. Я расстроилась, но, как выяснилось на следующий день, напрасно. На истории никто не слушал, что я отвечаю, хотя билет мне попался легкий и я как раз могла рассказать его на отлично.
- Достаточно, достаточно, - замахала рукой экзаменатор, - я вижу, что вы знаете.
Последним «чистилищем» было собеседование. В аудитории, где все столы были сдвинуты в один длинный стол, покрытый зеленым сукном, сидели руководители творческих семинаров, и среди них Межиров, в семинар которого я должна была попасть, если пройду собеседование; а я перед ними - на одиноком стуле, как на суде. Ни одного лица не помню, вместо лиц были белые пятна. Какие-то вопросы мне задавали, что-то про Окуджаву, про Высоцкого, про любимых поэтов, но все это было неважно, а важно было, что думает обо мне Межиров, не проронивший ни слова, пока я отвечала, изо всех сил стараясь выглядеть уверенно.
Наконец объявили результаты собеседования - я поступила! Я буду учиться в лучшем поэтическом семинаре Литинститута - у самого Александра Петровича Межирова! В довершение ко мне подошли трое старшекурсников и спросили:
- Это тебя Межиров взял в семинар?
- Да, - ответила я нахально, потому что слово «взял» мне сильно не понравилось, - а что?
- Межиров женскую поэзию не переносит, он женщин никогда раньше не брал, ты первая.
- У меня не женская поэзия, - гордо отпарировала я.
- Да у нее рекомендация Окуджавы, - уважительно объяснил кто-то из них.
Рекомендация Окуджавы! Я же ее не прочитала. Я бегу в приемную комиссию и прошу показать мне, что он написал. Начинается легкая суета: все поднимают головы, парнишка, с которым я говорила, куда-то убегает, потом возвращается. Это не рекомендация, сожалеет он, а личное письмо Евгению Юрьевичу Сидорову, поэтому никак, извините.
- Ничего, - вздыхаю я разочарованно. Но это маленькое огорчение, конечно, -не может затмить моего счастья - я поступила!

КАК Я ПОСТУПИЛА В ЛИТЕРАТУРНЫЙ ИНСТИТУТ

КАК Я ПОСТУПИЛА
В ЛИТЕРАТУРНЫЙ ИНСТИТУТ